navi03

Для меня несомненно, что существуют параллели между Пилатом и Маргаритой.

Что касается боли, её роль не решающая, она скорее оттеночная, но всё же достаточно важная в этих параллелях.

…

Наверняка вам знакомо состояние, когда вам мешают, вас отвлекают, вы спешите, опаздываете, не успеваете… Ваши нервы напряжены. И вот, в этот самый, очень неподходящий момент, к вам обращается человек с какой-то просьбой.

Знакомо ли вам чувство, когда вы готовы его убить, задушить или просто ударить, чтобы он оставил вас в покое? Хорошо, не убить, вы отсылаете его к другому человеку или просто отказываете в просьбе?

(Помните «Двенадцать разгневанных мужчин» Люмета и римейк Михалкова «12»? Между фильмами есть различия, но общее то, что личные проблемы могут очень сильно отвлечь даже таких серьёзных людей, как судьи, от проблемы, касающейся жизни другого человека! от серьёзного дела, от принятия важного решения: быстро признать виновным - и тогда – смерть ему, и возможность поскорее вернуться домой - им, или всё же задуматься, разобраться, вникнуть, проявить милосердие?)

Теперь представьте, что к вам пристают с просьбами в момент, когда вы не просто раздражены, а когда у вас что-нибудь болит. Болит что угодно, главное, что болит сильно, и вам совершенно не до этого человека и не до его просьб.

Боль – это мощный отвлекающий фактор, который может сделать человека совершенно невосприимчивым ни к каким внешним раздражителям.

...

Боль Маргариты, возможно, и не такая сильная, как у Пилата, но достаточно сильная для того, чтобы не заметить всех тех негодяев, подлецов и убийц, которые проходят перед ней во время бала. Ведь можно сказать себе, что эти люди вообще не стоят того, чтобы на них смотреть. Особенно, когда тебе так плохо, когда так мучает боль.

Однако, боль не делает Маргариту невосприимчивой. Маргарита не только обратила внимание на Фриду, она выяснила обстоятельства преступления Фриды и запомнила её.

В полуобмороке от боли, уже слабо видя и слыша происходящее вокруг, Маргарита повторяет в уме «Фрида» - только бы не забыть!

И вот наступает момент, когда Маргарите позволено просить.

Просьбу можно высказать всего одну.

У М. есть всего одна возможность попросить за себя.

Выбор:

Попросить за Фриду? VS Попросить за себя?

Может быть, просить за себя и не рисковать?

Другого шанса ведь может не быть.

Сатана – не тот товарищ, от которого можно ожидать повторной милости.

И Маргарита совсем не надеется на то, что ей будет предоставлен второй шанс. В конце концов, можно ведь успокоить своё сердце и сказать себе, что Фрида – убийца и она заслужила наказание. Но Маргарита не стала себя успокаивать. Она делает выбор в пользу Фриды. Потому что Фрида страдает гораздо больше, чем будет страдать она, Маргарита, если ей не удастся спасти своего Мастера. Такое вот милосердие.

...

Что происходит с Пилатом. У него страшно болит голова. Настолько сильно, что ему совершенно нет дела до человека, которого он сейчас допрашивает, и которого он может послать на смерть, а может признать невиновным.

Чудесное исцеление, несомненно, производит впечатление на Пилата, но это не главное, что привлекло его внимание в Иешуа. Пилат решает помочь «безумному философу», ему очень хочется «договорить с ним» потом. Помочь Иешау Пилат решает руками первосвященника Каифы, ведь Иешуа позволил себе рассуждения о вере, а вера – это компетенция Каифы. Но Каифа непреклонен. Тогда Пилат решает взять принятие решение о помиловании Га-Ноцри на себя, но тут выясняется, что Иешуа позволил себе рассуждения не только о вере, но и власти кесаря, а эти вопросы уже в области ответственности Пилата. Пилат испугался, но не оставил намерения помочь осуждённому, он делает ему знаки, чтобы убедить его солгать для протокола, но ведь Иешуа не станет лгать, напрасные ожидания… Теперь Пилат понимает, что только он сам может решить судьбу Ишуа. Он, конечно, может помиловать его, но тогда ему придётся взять на себя ответственность и риск. («трусость – самый тяжкий из грехов!»)

…

В последней главе Воланд приводит Мастера к Пилату, который тоже наказан: «Мне хотелось показать вам вашего героя… около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница… более всего в мире ненавидит он свое бессмертие и неслыханную славу».

Маргарита возмущена: «Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?», и она снова хочет просить за другого.

«— Повторяется история с Фридой? — сказал Воланд.

— Отпустите его, — вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой» (в этой точке встречаются две параллели)

«Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать.» Такое вот милосердие к собственному палачу.

“Wer morgen wird an dich Erinnerung behalten,
wenn heute schreib’ ich nicht an dich in meinem Buch?“

(«Кто вспомнит завтра о тебе, если сегодня
Ты мной не будешь упомянут в дневнике?»)

***

Я знаю таких авторов, которые составляют алфавитные указатели к собственным книгам, чтобы сделать их более понятными для читателя, знаю и таких, которые пишут пространные комментарии, стараясь предугадать места в тексте, вызывающие трудности. Есть среди авторов и такие, кто играет с читателем, нарочно подсовывая неверные выводы, рассуждая примерно так: кому следует, тот сам во всём разберётся, а если кто не разберётся, то так тому и быть. Иные привлекают к делу помощника, которого помещают в рассказ, делают одним из героев; если в рассказе вдруг что-то повернётся странным образом, или читатель вдруг потеряет нить, - тут-то и появляется помощник, к суждению которого стоит прислушаться.

Вы думаете, это помогает? – Ничуть.

***

Я положу на стол исписанные мной листы, Л. возьмёт в руки, пробежит глазами и бросит обратно на стол со словами: «обычная ерунда», О. прочтёт и просияет: «ведь это ведь наша квартира!», а я буду поражён тем, как неверно она поняла место действия, м. соберёт поспешно листы со стола и затолкает мне в руки, на лице обычное выражение упрёка и скорби: «я прощаю тебя, и он когда-нибудь простит» - и снова я виноват, а Он скажет, не отрываясь от игры: «положи на тумбочку, я потом посмотрю», а вечером я зайду к нему: «как жаль, что твои таланты не востребованы», - скажет Он, поправляясь удобнее в кресле, уверенный, что надёжно скрыл под маской сочувствия (совершенно реального сочувствия!) своё высокомерие. Но мне-то видно, как разжалась пружина и как потекла в кровь невидимая субстанция, как расслабились веки и губы, - обман, огромный обман, который никто не желает замечать.

***

Конечно, разве могу я надеяться, что мои таланты будут когда-нибудь признаны?

Кто я такой? Ничтожный человек. Моё занятие – одно из самых мельчайших среди других мелких дел. Ведь я же не директор железных дорог Испании. Стань я им, я, несомненно, получил бы твоё признание. Для тебя это было бы высшим достижением, но не для меня. Я стремлюсь к другим высотам, о которых ты ничего не можешь знать. Да и откуда тебе знать то, что тебя никогда не интересовало? Что вообще ты можешь знать обо мне? Ты, человек, знакомый со мной с детства, человек, с которым я живу под одной крышей, что можешь знать ты о том, что твориться в моей голове, что можешь ты знать о моих желаниях?

***

Можешь ли ты знать, как знаю это я, как знает это тот  мальчик, который хочет быть похожим на меня, что если кто-нибудь и вспомнит о тебе через сто лет, то только потому, что я упомянул тебя в своих записках.

***

Я не хочу развиваться, как следует, я хочу оказаться в другом мире. Я хочу оказаться чуть в стороне от того места, где я сейчас нахожусь. Только это одно мне нужно и ничего больше.

Но кто способен это понять? Сестра? – она понимает много и даже очень, друг? – да, понимает, но далеко не всё, Ф. – почти совсем ничего не понимает, хотя временами мне кажется, что она понимает больше других, сама не зная об этом. Только потом я признаюсь себе, что это всего лишь видение, иллюзия, вызванная горячкой моей любви к ней. Нет, она не любит меня, не любит и не понимает. Так разве можем мы быть вместе? Разве может у нас что-нибудь получиться? На чём бы держался этот брак? На похоти? Жалкая перспектива. А вы хватаетесь за слова (coitus-coitus), ищите скрытый гомосексуализм, твердите о слабостях разного рода, видите самые нелепые причины там, где всё так просто и так ясно.

***

Всё предельно ясно в моём послании к тебе. Стоить охватить взглядом всё целиком, как сразу откроется смысл. Для этого достаточно отойти чуть в сторону и встать на то место, где был я, когда писал, и посмотреть оттуда. Ещё можно забраться куда-нибудь повыше и взглянуть оттуда, сверху. Ничего нельзя понять в написанном, если пытаться идти за мной следом, прислушиваясь к разговорам, или бродить по улицам среди веток и снега, или выйти на извилистую дорогу, желая попасть туда, куда я так и не попал. Могу сразу сказать, что из этого ничего не выйдет: таким образом ничего не разглядеть, только ветки и снег будут путаться под ногами, вы будете блуждать по тропинкам, протоптанным в снегу вашими ногами, будете снова и снова возвращаться на места, где уже побывали, запутаетесь, заблудитесь, уснёте без сил на тюфяке, найденном в одном из домов, проспите много дней, и после этого вам уже никогда не разобраться, где дорога, ведущая к тому месту, откуда вы пришли, а где та, по которой нужно идти к цели.

***

Сон: Игра. Моя команда – я и ещё трое мужчин. Против нас такие же четверо. Мои люди закрыты по одному в разных комнатах слева от коридора, четверо противников закрыты по одному в разных комнатах справа. Я один стою в коридоре с ключами от комнат справа. По команде я должен бежать к той двери, которая открыта, и закрыть её. Звучит команда. Я вижу, что открыта вторая комната и бегу к двери, но не успеваю втолкнуть ключ в отверстие замка, дверь открывает находящийся в комнате человек и говорит: «назови причину, по которой я не должен тебя убить». Я говорю: «я помогу тебе убить их всех». Он улыбается и стреляет в меня в упор. Я умираю и просыпаюсь. «Теперь этот человек должен будет закрывать двери от других комнат», - думаю я, но успел ли подумать об этом я мёртвый, или это уже был я проснувшийся?

***

Чтобы добиться твоего признания, не достаточно было бы просто встать вровень с тобой, при таком равном положении я мог бы рассчитывать разве что лишь на то, чтобы быть замеченным: «Скажите, кто этот малый, который открыл магазин по соседству с моим?» Я был бы замечен, но вскоре забыт. Нет, положение равное твоему, не дало бы мне больших шансов на твоё внимание, и уж ни о каком признании не пришлось бы и думать. Для этого мне следовало бы сделаться, по меньшей мере, министром. Лишь только тогда, я думаю, ты снизошёл бы к разговору со мной на равных, ведь моё высокое положение министра не рассматривалось бы отдельно от моего положения твоего сына, а значит, моя сыновья ничтожность была бы принята во внимание как обстоятельство, уменьшающее меня в твоих глазах. Возможно, я бы добился разговора с тобой, но разве стала бы возможна между нами близость и открытость, к которым я так стремлюсь?

***
Сколько бы ни стремился я к близости с тобой, сколько бы ни желал твоего если не понимания, то хотя бы желания понять, ты был недоступен, как каменная крепость без окон и дверей, куда не только нельзя войти, но нельзя даже заглянуть в окошко. Что мог сделать я с этой недоступностью, как мог я её преодолеть? Я только и мог, что ходить под твоими стенами, которые и особенно высокими-то не были, и вообще строение ничего особенно не представляло, но я только и мог, что искать дорогу, но дорога только уводила меня в другую сторону, и чем больше попыток я предпринимал, чтобы прийти к цели, тем дальше оказывался от неё. Я пытался призвать на помощь тех, кто был ближе всех к тебе, но и они мало могли мне помочь. Они и сами не многого достигли в своих попытках обеспечить себе твоё доброе отношение, или, по крайней мере, защититься от твоего недоброжелательства, поэтому они убеждали меня в том, что моё дело безнадёжное, ведь и они тоже пытались, добились какого-то положения и рады. Он были довольны своей жизнью, потому в моих действиях они видели угрозу для себя, хотя я никак не хотел им вредить, но я только убеждался каждый раз, насколько трудно мне понять законы, по которым ты живёшь, и насколько они отличаются от моих собственных представлений о том, как должны жить люди. Самые незначительные мои попытки что-нибудь предпринять, чтобы приблизиться к цели, самым удивительным образом имели необратимые, ужасные последствия, приносили горе и слёзы людям, которых я ни в коем случае не имел намерения обидеть. Вскоре я заключил, что этих людей удовлетворило бы лишь полное моё бездействие, или может быть, само моё существование было вредоносно само по себе?

***

Люди вокруг тебя, как казалось мне, обладали знанием, мне недоступным, но как ни силился я разобраться в том, что это за знание, мне не удавалось это понять.

Не то ли это, что я не мог увидеть разницу между мной и тобой, не то ли это, что ты требовал от всех не просто уважения к себе, а почтения, ведь в неуважительном отношении к тебе меня никто не смог бы упрекнуть. Ты считал меня недостойным не только твоего уважительного отношения ко мне, ты не считал меня достойным твоего малейшего внимания. Мне нужно было бороться за твоё внимание, как если бы я был мелким служащим, а ты – директором, и мне нужны были бы годы непрестанного усерднейшего труда только для того, чтобы ты меня хотя бы заметил. Но разве сыну нужно бороться за внимание отца? Разве внимание, любовь к своему ребёнку – это такая трудная вещь для родителя? Почему за отцовскую любовь, которую другие получают легко, по праву своего рождения, я должен вести нескончаемую борьбу? Нескончаемую и безрезультатную.

***

Когда я был ещё ребёнком, ты дал мне понять, что твоё признание мне даром не получить. Если другие твои дети получают твою любовь просто так, то я на такой подарок рассчитывать не могу. Для этого мне нужно было стать человеком такого рода, который мог бы быть признан тобой. Но у меня были другие желания, и я полагал, что имею право надеяться, что ты будешь рад узнать, каковы эти мои желания, и что они не покажутся тебе такими уж ничтожными. Но я ошибся.

Я имел смелость думать, что ты захочешь сделать шаг мне навстречу, как взрослый делает шаг навстречу ребёнку, протягивая руку, с намерением помочь существу более слабому, но без унижения и замечаний о том, как приходится ему, столь почтенному взрослому, тратить своё драгоценное время на такое ничтожество, как этот слабый человек, пусть даже это его собственный сын.

У меня никогда не было никаких шансов подступиться к тебе. Я написал тебе множество писем, которые не решался отправить. Я написал не меньше ответов, многие из них – в нескольких вариантах – тебе нужно было лишь сделать выбор, и не было нужды тебе писать их самому, ведь я заранее знал каждое слово в этих ответах.

Однажды я собрал все эти письма в одно и передал тебе. Это был совершенно бессмысленный шаг. Что могло изменить моё письмо? Разве могло оно изменить тебя? Я мог сколько угодно кричать от отчаяния, мог забиться в угол и плакать от бессилия и обиды. Но что было в этом толку?

***

Разумеется, очень хорошо, если можешь спокойно написать: "Задохнуться - это невообразимо страшно". Ну, конечно же, невообразимо, а как же иначе, следовательно, не написано ничего. Написать: «ты для меня совершенно недоступен, я жажду твоего признания и не могу его получить». Написать так – это всё равно, что ничего не написать. Разве передаёт эта фраза моё состояние, мою отчаяние, мою борьбу, мои безуспешные попытки достучаться до тебя, моё бессильное желание устроить свою жизнь так, чтобы это не мешало тебе? Нет, ни одна фраза из моего многостраничного письма не передаёт и малой части той боли, которую испытываю я. Сказать: «я страдаю», сказать «мне больно, страшно и одиноко» - это ничего не сказать. Разве поймёшь ты, что я говорю об унижении, когда я рассказываю тебе о чувстве, которое возникает у меня? Разве поймёшь ты, что я хочу передать, если я опишу это так, как чувствую я? Нет, написать так – это ничего не написать.

***

Как же должен я написать, чтобы я мог быть уверен, что ты верно поймёшь меня?
Есть один способ: написать так, чтобы в тебе самом возникли все мои состояния, чтобы в тебе самом родились все мои мысли и полезли изо всех щелей, чтобы, делая выдох, ты выдыхал их из себя, а, делая вдох, - вдыхал обратно, и чтобы не мог ни дышать, ни спать, как не мог я, не мог жить, как я не мог…

И тогда я начал другое послание. Оно осталось незавершённым. Дело тут совсем не в том, что я не успел придумать окончание, – я  не успел написать даже половины того, что намерен был написать.

***

Я не отношусь к тем авторам, которые прилагают усилия к тому, чтобы помочь разобраться в их книгах. Моё послание адресовано одному единственному человеку, и я позаботился лишь о том, чтобы достичь своей цели с ним, и если другие люди, случайно получившие доступ к посланию, заявят, что ничего в нём не поняли, это не вызовет во мне ни малейшего беспокойства.

Принцесса Невидимка (невидима на стр. 28) на обижанчике в горошек (обижанчик – диванчик из двух кресел, стоящих спинками друг к другу). ...

Петь – это раскрашивать слова....

Танцевать – это летать по земле....
А для настоящего веселья: скаканго, щекотанго, разбуянс, обниманс, целованс, рок-н-ролл, слом-н-полл, скок-н-столл...

Международный язык веера:
Подбородок, прикрытый наполовину раскрытым веером – Почему?
Подбородок, прикрытый резко закрытым веером – Потому!
Веер, яростно разломанный на маленькие кусочки: Нет, нет и нет!...

Слёзы принцесс пользуются большим спросом во всём мире. Используются как симпатические чернила, чтобы писать самые нежные песни, самые красивые стихи, самые пылкие любовные письма…  

"

И так всю дорогу!

Это невыносимо...

:-(